Для анализа социальной ткани рассматриваемых городов и структуры местного сообщества зимой 2012/2013 гг. было проведено эмпирическое исследование в виде серии биографических интервью. Всего было собрано 45 интервью (12 – в Амурске, 16 – в Дальнереченске, 17 – Биробиджане). Среди респондентов – сотрудники областной администрации, муниципальные служащие, предприниматели, работники местных производств, врачи, преподаватели вузов, учащиеся, пенсионеры и др. Кроме того, были проинтервьюированы три студента Тихоокеанского государственного университета (Хабаровск), приехавшие из изучаемых городов.

Анализ текстов интервью, а также изучение сходного материала, представленного в статьях Ю. Плюснина, Г. Говорухина и некоторых других авторов,  позволили сделать следующие выводы:

В период резкого ослабления государства (90-е годы) в периферийных пространствах возникают своеобразные «лакуны власти». В этих лакунах формируется особая структура, обозначенная нами термином «спонтанный (локальный) порядок». В нашем случае этот порядок основывался на актуализации сетевого взаимодействия между членами территориального (локального) сообщества. Это взаимодействие включало в себя обмен, обязательную взаимоподдержку, предоставление всех ресурсов сети ее участнику, оказавшемуся в сложной ситуации, санкции за отказ в помощи. По существу, хозяйствующим субъектом выступает здесь не отдельная личность и не организация, но сеть. Эта структура и обеспечила выживание локального сообщества.

В 2000-е годы «возвращение» государства (усиление полицейского порядка) приводит к столкновению территориального сообщества и государственных интересов. Нормализирующие усилия государства оказываются неизбежно направленными на разрушение сложившихся структур спонтанного порядка, а потому воспринимаются как насилие, причем, не оправданное каким-либо «общественным благом». Транслируемые государством представления об «общественных благах» (работа, социальная поддержка, защита, стабильность и т.д.) не воспринимаются членами территориального сообщества, поскольку это уже дает им наличная сетевая структура.

Однако сам конфликт, в зависимости от специфики социальных сетей и силы государственного воздействия может протекать различно. Если в Амурске, где основой социальных сетей выступали дружеские связи, а сами сети и их экономическая активность имели «теневой» характер конфликт разворачивается в прямое и открытое противостояние, не менее острое, чем этнические противостояния в западной части страны, но менее растиражированное в СМИ. В Дальнереченске, где государственное воздействие было относительно слабым, а сами сети основывались на устойчивых родственных связях, конфликт не переходит в открытую форму, а сводится к параллельному существованию формальных и неформальных структур. Наиболее благоприятная ситуация возникает в городе Биробиджане – центре ЕАО и крупнейшем из рассматриваемых городов (до 70 тысяч населения). Здесь невероятная плотность социальных сетей, использующих родственные, соседские и т.д. связи, позволила включить в них властных лиц, адаптировала официальную структуру к сетевому взаимодействию. В результате, возникает «пространство для переговоров» между носителями государственных установок и спонтанного порядка, возможность согласования интересов. Иными словами, община, да и не только община, но любое выделенное социальное образование успешно выживает, если у него есть легальный и легитимный «переговорщик», а также пространство, где эти переговоры возможны. Но и здесь долгосрочное согласование интересов часто затруднено тем обстоятельством, что не артикулированы интересы самого государства. В этих условиях избежать восприятия государственного варианта общего блага в качестве формы структурного насилия крайне сложно.